Река Миасс. Главная водная артерия

Русло

Неподалеку от истока река теряет сама себя в обширном болоте. Она как бы останавливается, покоренная пространством. Конечно, какое-то течение сохраняется и в этой осочьей и камышовой заводи, но вряд ли оно чем-то проявляет себя внешне. Тут, может быть, останавливается не только течение воды, но и течение времени. Потом, войдя в узкое русло, Миасс вновь обретает исконное стремление течь к какому-то неведомому краю, но здесь — только покой и отреченность…

Нигде больше такое не повторится с самим Миассом, зато его приток Зюзелка в былые времена терялся в болотах ниже деревни Селяева. И до сих пор этот изгиб реки на картах рисуют пунктиром, хотя Зюзелке давно уже вырыт канал, а болото высушено так же, увы, бестолково, как и везде.

(Примечание редакции Карта74.рф: В данном случае уважаемый Михаил Саввич несколько не прав — притоком Миасса является река Зюзелга. Именно с буквой «г». Рек же под названием «Зюзелка» в Челябинской области целых две: одна впадает в Течу, а другая — в озеро Иткуль)

Люди всегда боязливо избегали неверную топь. «Никчемность» болот коробит нас и поныне. Тихие болота мы норовим разбудить, призвать к кругообороту, переиначить их предназначение, непонятое нами. Проще говоря, лезем, куда нас не просят.

Косачево

Косачево — у самой границы с Башкирией. Выше деревни некогда «властвовало» обширное болото, в котором терялось зарастающее озеро Каскарды и само русло Миасса. Потом болото высушили. Совхоз «Черновской» косил тут сено, пока росла трава. Теперь он здесь добывает торф. (С вертолета мы видели торфяные реки и бульдозеры, сгребающие в кучи черно-коричневую органику). Слой торфа достигает пяти метров.

Лесник Виктор Владимирович Катющик, с которым мы встретились на окраине соседнего села Устиново, сожалел о болоте:

— Зачем осушили? Траву, и ту не собирают. А дичь ушла. Рыбы стало меньше. А раньше такие там были караси… Между прочим, на Каскардах курорт стоял. Ничего не стало. И, главное, осушили, а теперь поливают.

Действительно, у Косачево реку перегородила насыпь, которая держит прудик с насосной на берегу, с трубами, уходящими к «волжанке».

Я помню эту плотинку. Тут ничего не изменилось. Трубу перекрывает винтовой затвор. Винт, между прочим, обильно смазан, легко проворачивается. Все, как было. Только дом на пригорке — заколочен. Жив ли Александр Кузьмич Мартынов, совхозный конюх, с которым мы беседовали в прошлый раз? И спросить-то не у кого. Доживает Косачево свой век.

Уже сказано об одной параллели: река Миасс и золото. Вот еще одна: река Миасс и автомобиль «Урал». Пожалуй, от самого истока до Аргазей — зона влияния УралАЗа, его неукротимого притяжения. Сколько тут ни стоят деревень — все они (и даже город Карабаш) негласно покорены автозаводом. Во все концы он посылает свои автобусы, чтобы четыре раза в день увезти и привезти деревенских жителей от подворья к станкам и обратно. Он строит жилые дома и общежития, чтобы переманить из деревень девчат и парней. Все больше в деревнях заколоченных окон, а автозаводу все мало…

Еще несколько лет и зарастет крапивой Косачево — не на совести ли вездехода «Урал» деревенька?

Самородки

Дом Владимира Васильевича Калугина велик, на два хозяина, стар, в свое время явно казенный, не жилой. Доски, которыми он обшит, посерели, жестяная черепица, которой он покрыт, почернела. Дом стоит высоко, на склоне горы, как бы на втором этаже улицы, носящей имя Мечникова. На этом доме висит мемориальная доска: «Мечников Евграф Ильич открыл 9 июля 1797 года впервые на Южном Урале рудное золото на речке Ташкутарганке вблизи нынешнего поселка Ленинского».

Сам Владимир Васильевич ростом высок, лицом красив, походкой легок. Не зря в свое время попал в парадные войска: в молодости его, пожалуй, можно было бы выставлять напоказ, как образец силы и красоты! Жизнь он повидал всякую, провинциальной пришибленностью не страдает на пальцах ему ничего объяснять не надо, он сам, чего хочешь, тебе растолкует.

Владимир Васильевич старатель, горняк. Сила была немеряная, хребет, казалось, сколь ни наваливай, не переломишь — себя не жалел, ходил в передовиках, ездил на всякие съезды… Пока не свалил инфаркт.

После инфаркта жизнь пошла иначе. Будто ничего и не было — ни почета, ни наград, ни съездов. Пока тянул, как вол, всякое тебе внимание и забота, а слег — и куда все исчезло… Пенсия в несколько червонцев и живи, как знаешь. Оно бы и ничего, да сердце не дает о себе забыть. Ноги болят, стынут. Даже и летом не снимает Владимир Васильевич коричневые шерстяные носки.

Два века люди берут золото в реке Миасс. От самого истока вся она изрыта. Изрыты ее русло, берега, ее притоки, ближние и дальние окрестности. Двести лет люди брали золото в реке Миасс, берут и по сей день.

Сколько всего-то взяли? Точно никто не скажет. Только за первую половину XIX века, по официальным источникам, добыто 41200 кг золота. Значит, всего наберется десятки, а то и сотни тонн? Невероятно!

При культе, при застое (да и после них) о добыче золота не то, что спросить, но и подумать было опасно. Всякое любопытство сразу накрывала туча подозрения. Цифры тебе? Ну-ка, повтори, чего тебе? Ничего? Тогда мотай отсюда и близко к прииску не подходи. Ясно?

Ясно, ясней некуда. И сам старатель молчит для ясности. Только по прошествии лет то ли гордость свою выкажет, то ли оправдается: на том золоте войну выиграли. Или сейчас: на то золото хлебушек покупаем.

Есть в поселке Ленинске приметное место, торговый дом с двумя видами магазинов. Будто с прошлого века остался этот холм, хоть фильм тут снимай о жизни старателей. V холма пруд на речушке Ташкутарганке (которую давно называют Уштарганкой). Где-то, здесь как сказал нам Калугин, 26 октября 1842 года Никифор Сюткин (в поселке есть улица его имени) выкопал свой знаменитый самородок весом 36 килограммов 21 грамм. Еще раньше, в 1824 году, в сентябре, сюда приехал царь Александр I, здесь он «попытал счастья» и нашел свой самородок — «подкидыш».

С неказистой Уштарганки, малого притока Миасса, началась в нашем краю золотая лихорадка. Уштарганка ошарашила своими находками. На этой речушке из ста пудов песка извлекали до пуда золота. Клады Уштарганки были сказочно щедры, будто кто-то нарочно припрятал тут золотые самородки, бывало, за один день находили их по нескольку штук.

Что ж, признаться, было отчего голове кругом пойти: золото под ногами. Путешественник М.Круковский в путевых очерках, относящихся к 1909 году, так описывает те события: «Это было лихорадочное время; всяк спешил в окрестности Мияса: предприниматель, золотоискатель, рабочий, торговец. Жизнь кипела ключом. Многие из хлебопашцев покинули свои поля, над которыми веками проливали пот и бросились на более прибыльное, хотя и более тяжелое дело добывания из земли красивого, дорогого золота. А вместе с золотом появились в крае беспросветное пьянство, кражи, убийства, отчаянная гульба и нищета».

Много золота взяли на Миассе, но не все. И поныне в песке, который намывают речные воды, где ни копни, — есть золотые крупицы. В свое время создатель булата П.П.Аносов выяснил, что в песках золота в 131 раз больше, чем выделяется при промывке. И потому он как истинный металлург, взялся плавить песок в тиглях, доменных и медных печах Миасса. Он получил «золотистый чугун», сплав истинно уральский, из которого золото вытравил кислотой. Правда, метод Аносова практика не приняла: дороговато. Но вполне вероятно, что потомки вспомнят о золотистом чугуне.

Сегодня и о желтом золоте «забыли». Теперь поселок держится на другом золоте, на черном, на нефти и газе — тут находится линейная Диспетчерская станция, насосы которой гонят по трубам новые богатства недр, пока они есть…

Река Миасс и без золота — золото, а с золотом и вообще цены ей нет. Правда, ну, что едва не погубило. Охваченные золотой лихорадкой люди, конечно, и в грош не ставили речушку Уштарганку, приток Иремель или даже сам Миасс: рек много, а россыпей — поди найди. С годами не сказать, что падал престиж золота, зато все более ценится чистая вода. Теперь мы сожалеем, что портили реку, даже сердиты за то. И верно, как бы не пришлось нам на золото покупать чистую воду.

Самоцветы

Вы понимаете камни? Признаюсь: мне не дано. Догадываюсь только, что минералы — это зрелый мир. На Урале немало знатоков камня, что естественно. Жаль, что у меня не хватило ни веку, ни души, чтобы постигнуть самоцветы.

Река Миасс течет среди драгоценных камней. Рядом — знаменитые копи Ильмен с их кристаллами и друзами. А с другой стороны — Таганай, целая гора таганаита. (Огромная чаша из таганаита хранится в Эрмитаже).

На всем своем пути река «открывает» минералы.

Впрочем, что касается самоцветов, то все это — в былом. И нам ничего более не остается, как потешить себя свидетельствами предков.

В 1837 году разведочная партия под руководством Ф.Ф. Блюма открыла в бассейне небольшой речки Черемшанки месторождение циркона. Среди кристаллов оказался гигант, весивший более 8 фунтов (3,2 кг).

В 1835 году геолог П.А. Версилов заложил разведочный шурф на Косой горе, что находится сейчас в южной части Ильменского заповедника. Работу продолжал горный инженер Ф.Ф.Блюм. И уже вскоре были найдены богатые скопления топазов и аквамаринов. В первый же год было извлечено около 10 фунтов (4 кг) драгоценных камней. С тех пор копь стала называться блюмовской. При углублении ее были обнаружены неизвестные ранее науке минералы. Только в одной этой копи оказалось около 30 минералов. Второго такого уникального минералогического пятачка нигде в мире пока не найдено.

Сокровищница — так только и назвать долину Миасса. Река начинается с яшмового пояса, с его северной оконечности. У деревни Мулдакаева — синяя яшма, цвета штормового моря. Ну, золото, само собой. Безвредный тальк Сыростана (где его нет в округе?). Мрамор и известняки Тургояка. Ильмений, Миасский и уже помянутый Таганай-камни, славящие свою родину. Медь. Корунд у Селянкина…

В 1913 году А.Ферсман писал Вернадскому: «Сейчас возвращаемся из Ильменских гор в Екатеринбург. Объездили северную часть Ильменских гор, собрали интересный черный минерал у Селянкина и осмотрели ряд копей у Ишкуля. Сегодня посетили Савельев Лог и едем в Екатеринбург. Осмотрели асбест в долине Миасса».
Ученые ездили сюда, как на экскурсию.

Колодец, дудка, копь, шурф, шахта, рудник, карьер, разрез — какие, однако, уральские слова. Не утихает на Урале страсть к копанию. Лопата, правда, давно отброшена, ковшом роем. И все меньше драгоценных кристаллов, все больше кубометров сырья. Все глубже раскопы, все выше отвалы.

И все-таки едешь вдоль Миасса с таким ощущением, что вокруг тебя сказочно богатая земля. Наверное, если поискать, тут можно найти все, что твоей душе угодно. Только жаль это трогать, рушить. Может быть, горы, леса и реки дороже самоцветов, пусть и невероятно драгоценных.

Золотая долина

Красиво звучит: золотая долина. Когда-то была золотой. Теперь в ней золота нет. И никакая она не золотая, а вспаханная. Глубоко и отвально. С вертолета хорошо видно, как драга пахала ее, то вдоль русла, то поперек, оставляя рваные копати и щебеночные веера «хвостов». Река блуждает, потерявшись в своей же долине.

То, что когда-то было поймой, на которой по весне река слой за слоем отстаивала плодородный ил, чтобы на нем поднимались шелковистые травы, и донный песочек, отмытый теченьем, и родники, журчащие в осоке, и птичьи гнезда, спрятанные в камышах, и рачьи норы под кустами тальника — все искромсано, вздыблено, порушено…

Между Наилами и Новоандреевкой, у тракта, лежит, ржавеет изрубленная автогеном драга. Та самая драга 51, которая много лет пахала реку от верховья Аргазей до Новоандреевки. Теперь от нее остались какие-то трубы, фермы, барабаны, будто кости ископаемого чудовища, которое буйствовало в долине реки, наводя страх на округу и не зная управы, пока не околело от старости…

Андреевка

У Новоандреевки в Миасс впадает Тыелга. Тыелга впадает слева, а справа, то есть с востока, деревню зас

Миасс тут рябой от ряски. Ее несет течение. Бледно-зеленой каймой она лепится к берегам. В заводях ряска скапливается, сплошь покрывая водную гладь.

Ряска на реке — это нормально. Если ее — именно в норме. Река кормит ряску, а ряска чистит реку. Но ее обилие настораживает. Значит, в воде избыток корма, той же органики, биогенов?

Новоандреевка — село длинное. Миасс, у самой деревни не тронутый драгой, петляет, а главная улица только в центре приблизилась к излуке, а краями оторвалась далеко от реки. Домишко под № 205 дряхл, скособочен. Фронтон щеляст, калитка крива. Сразу видно, не знает усадьба мужских рук. Дети, кто куда, разъехались, осталась одна старуха. Дрова распилить-расколоть некому. Доску прибить, ограду поправить некому. Нет, не бедует старуха, не голодает. Пока на ногах, сама себя прокормит. Вот картошку выкопала, уродилась она нынче, как, грех жаловаться, всегда. Выставила старуха табурет поближе к тракту, поставила на него ведро розовой картошки, пучок вымытой моркови, шершавый диск подсолнуха — авось, позарится какая-нибудь проезжая городская душа, к пенсии копейка.

Табуретку выставила к асфальту, а сама сидит на лавке у палисадника, грибы моет. Соседка притопала, письмом похвастать — из города, небось, письмо-то, откуда ему быть еще…

Так и живет старуха. Скучновато, конечно, в одиночку, однако тем довольна, что в своем дому, в родном краю, у гор, у Миасса-реки. Душа на месте.

Ясным сентябрьским днем вдоль всей Новоандреевки услужливо стоят у шоссе табуретки с картошкой, морковью, огурцами, подсолнухом.

— Покупайте, люди добрые, чем богаты, тем и рады, — лепечет Новоандреевка, длинная деревня, стоящая как раз посередине между городом Миасс и городом Карабаш.

Сак-Елга

Течет красная река в белой долине — Сак-Елга. Течет от Карабаша, мимо Золотой горы, извиваясь на долгом склоне, впадает, будто ныряет, в Миасс. Отчего она ржавая? Отчего серы ее берега? От пирита.

Пириты — это медь. Медный колчедан. Впрочем, не только медь — и сера, и железо, и кобальт, и даже золото.

Пириты — это клад.

Пириты — это отрава.

Карабаш сам себя засыпал, завалил колчеданом. Пять труб господствуют над городом, будто пять стволов. Шлейф дыма тянется на восток: выжжена Золотая гора, камни в черных подпалинах. Поистине «карабаш», черная голова.

Карабаш покорен колчеданом. Это, кажется, единственный в области город, теряющий горожан: до войны — 44 тысячи, теперь — 18 тысяч.

Никто не сказал «спасибо» Карабашу за черную работу и черновую медь.

Город — самосожженец…

Какой парадокс — обернуть против себя богатство своих недр! Любой отвал возьми, черный, серый или красный, грунт под ногами, дым над головой, не говоря о рудах — все это минеральное сырье, пригодное к переработке в ценнейшие товары и способное обеспечить процветание Карабашу и не только ему.

Течет Красная река в белой долине — Сак-Елга. Окрашиваясь в пиритной долине, она смывает колчедановую отраву в Миасс. И так будет долго. Почти век Сак-Елга откладывала пириты в своей долине. Значит, столько же будет их смывать…

Осторожно ступая по вязкому илу пирита, я спускаюсь к Сак-Елге. Среди наносов торчат какие-то ржавые камни, изъеденные кислотой пни и коряги, похожие на скелеты. Оранжево-рдяные косы, намытые потоком, голы, ни осочинки, ни камышинки. Петляя в рыхлых берегах, торопко, будто сознавая свой грех, спешит Сак-Елга вниз — влиться, раствориться в Аргазях, исчезнуть…

Зона

В наш просвещенный век, говорят, каждая река должна иметь, во-первых, охранную зону, а, во-вторых, прибрежную полосу.

Ох, и мудреные штуки, эти зоны и полосы! Я взялся было в них разобраться, но отказался: не найти порядка там, где все нарочно запутано. Попробуем-ка определить ширину прибрежной полосы. Сказано так: на ровной местности, если берег вспахан, то прибрежную полос надо взять шириной от 15 до 30 метров, а если на берегу растет лес, то 35 метров.

Ясно? Ничуть. Сколько все-таки отсечь пашни — 15 метров или 30? А главное: почему на пахоте прибрежная полоса уже, чем в лесу? Должно быть вроде бы наоборот.

Такое впечатление, что автор этой инструкции беспокоился не об охране реки, а о чем-то другом. Например, о том, чтобы поменьше пашни «отодвинуть» от береговой кромки.
Все-таки примерно можно установить, что прибрежная полоса — узенькая, а охранная зона — пошире. И та, и другая должны оградить реку от грязных стоков.

Институт «Южуралгипроводхоз» разработал проект водоохранных зон и прибрежных полос для Миасса, в частности от Аргазей до Шершней. Этот тяжелый том был при нас. Что за проект? На карте красным фломастером выведены линии прибрежных полос, а синим фломастером — охранной зоны. Указаны места, где должны быть установлены водоохранные знаки. Крестом зачеркнуты те объекты, которые следует убрать.

В примечании растолковано, что в прибрежной зоне не должно быть, например, летних лагерей для скота. Так и быть. В 30 метрах от реки совхоз тот же «Аргазинский», карду разобрал, доилку размонтировал, вагончик перетащил… и разбил лагерь повыше — на 10, на 50, и даже на 100 метров. И что, теперь — все в порядке, река защищена?
Начнем-ка с начала. Найдем верхнюю точку водораздела и пойдем в направлении стока. После ливня воду прежде всего соберет ложбина. Склоны ее отлогие, почва задернована. Вода стекает тонким слоем, образуя сеть мельчайших ручейков, текущих между стебельками травы.

Сливаясь, ложбины образуют лощину. У нее склоны круче, водный поток сильнее, появляется руслице.

От двух лощин — суходол, в котором руслице уже зазмеилось, на дне песочек. Правда, вода в нем водится только весной или после ливня.

Два суходола, объединив усилия, создадут ручей, который не пересыхает и без дождей. Ручей впадает в приток, приток — в реку.

Такое падение. Теперь подумаем, где разместить летний лагерь скота. На склоне ложбины? На склоне лощины? На склоне суходола? На берегу ручья? На берегу притока? На берегу реки?

Где ни ставь грязный объект, стоки потекут вниз, в реку. И никакая охранная зона или прибрежная полоса для них — не преграда. Тем более, что инструкция, хотя и рядится в «ученые» одежды, слепа и лишена элементарного здравого смысла. Она, например, заставляет проектировщиков тянуть красную линию через болотистый берег. Но какой смысл охранять узкую полоску болота, если остальная его часть от грязи не защищена?

Пустое занятие — искать в бассейне реки место, откуда грязь не достигнет русла. Нет такого места. И потому охранять надо не узкую прибрежную полоску, а всю водосборную площадь, весь бассейн реки с ее притоками, ручьями, суходолами, лощинами и ложбинами. Но и за пределами бассейна грязь не допустима — там тоже бассейн, другой реки.
Нет на нашей земле, в нашем краю ничьей территории, на которой можно, грубо говоря, свинячить. Нет бессточных берегов. Бессточным должно быть наше хозяйство.
Одно, однако, надо бы запретить — плуг. Нельзя распахивать берег реки, а тем более ее долину. Так же, как, допустим, нельзя с дерева сдирать кору. Плуг режет по живому.
Ну, ладно, к реке выходит сельская усадьба, картофельные кусты за жердяной загородкой. Но когда вертолет никак не преодолеет огромное поле, черным одеялом покрывшее ее берег и как бы окунавшее в воду один из своих черных углов, тут уж любой забеспокоится. А если еще в эту пашню без меры вбухано азота и фосфора?

Лучше бы, конечно, отодвинуть подальше от берега фермы, коровьи загоны, химические склады, цистерны с горючим. И не потому отнюдь, что на отдалении они безопасны. Не место им у воды. Река должна быть красивой, а долина ее, мало сказать, заповедной — священной.

Спасение

Кажется, Миасс стал чуть-чуть чище. Говорю об этом робко, боясь обмануться, и все же… Даже и после Челябинска река как будто не так черна, как прежде.
У Нового поля, у моста на Каштак, — милый родничок. Весь правый берег — явно курортный. Сосны поднимаются по каменистому склону, экзотичны выходы скал, в глубокой долине течет, омывая кусты, река.

Да, река тут мутна. И запах от нее банно-прачечный. Но пять лет назад ее студенисто-маслянистый поток вызывал отвращение, теперь этого нет.
В Баландино Миасс все еще грязен, но все-таки не так эамазучен, как пять лет назад. Нет черной канвы на травянистой береговой кромке, на сдавивших русло отвалах, насыпанных из крошки «незрелого» мрамора.

У Солнечного мы вновь остановились у родника, стекающего в реку с высокого берега. Конечно, родниковая вода выделяется прозрачной отмелью, но и основной поток не пугает, как в былые времена, едкой ржаво-фиолетовой смесью.

Когда подъезжаешь к Солнечному, надо остановиться на обочине чтобы обозреть панораму. Сначала долгий склон спускается к реке, потом поднимается вновь, но на горизонте не обрывается, а несет на себе череду труб. Что ни говори, эти трубы впечатляют. Звучит в них какая-то музыка. Если бы я сказал, что эта музыка мрачная, может быть, кто-то счел бы эпитет уместным, раскрывающим суть, но я бы солгал.

Конечно, на нижних ярусах, у основания, где-то там, в недрах, звучали густые басы, но стройные силуэты труб, их мужественное стремление ввысь, а потом белые клубы дыма, поднимающиеся еще выше, брали такие высокие аккорды, источали такое спокойствие, размеренность и торжественность, что не оставляли никаких сомнений: это гимн богатырской силе.

Тема погубленной реки в этом гимне едва улавливалась. Музыке не хотелось отвлекаться на сентиментальные частности, она не считала возможным снизойти до каких-то самооценок и самоанализа, ей было важно только то, что она есть.

Нет, ничего зловещего панорама комбината не внушала. Она воспевала мощь человека, который покорил все вокруг себя. Наверное, человеку важно было доказать это всем и самому себе. Он доказал: вот она, панорама вздыбленных труб, симфония торжествующей индустрии.

…Село Миасское река минует транзитом, охотников попользоваться ею еще нет. Но у Сафоново, у Устьянцева, а тем более у Якупово у реки вполне здоровый вид.

Зинат Габайдуллин строит себе дом в Якупово, на берегу Миасса. Просторный дом, теплый, сухой, из шпал.

— Как тут Миасс? — спросили мы у Зината.
— Ничего, — сказал он, — хорошая река.
— Рыба есть?
— Рыба появилась. Чебак, карась, подлещики. Лещ есть, щука есть.
— Гусей выгоняете к реке?
— Конечно.
— Купаетесь?
— Купаемся.
— А раньше?
— Раньше река была мертвая. Один мазут.

Мы спустились к Миассу. Размывая глинистый берег, река на хорошей скорости входит в вираж очередной излучины. Видно: песочек на дне. Видно: мальки «висят» на течении, то поддаваясь ему, то преодолевая его. Гусиный гогот. Брод, следы тележных колес на песке. Кусты на том берегу, заросли черемухи, боярки, калины, крушины, смородины. А выше — молодой березовый лес.

Ах, река, с такой напастью сама справилась! Отмылась. Высветлилась. Ожила. И течет себе, спешит, как будто убегает подальше от города, чтобы, поверив в спасение, забыть, как жуткий сон, эти жерла, из которых льется ядовитая вонь…

Прости нас, река. Счастливого тебе пути.